Из архива Кубанского Атамана генерала Науменко

[Павел Стрелянов /К/]

Кубанская казачья артиллерия проходит перед Кубанским Атаманом ген. А.П.Филимоновым 

 

[Павел Стрелянов /К/]

Доклад Атаману ген. Филимонову  

 

[Павел Стрелянов /К/]

Вниманию форумчан предлагаются записки Олега Николаевича Плескачева (1921, Панчево – 2017, Каракас).

Сын офицера, проведший годы детства и учебы в Югославии, офицер Русского Корпуса из знаменитой 1-й Юнкерской роты полковника Гордеева-Зарецкого, с которой началось формирование РК в 1941 г., прошедший всю войну и уехавший после 1945 г. в Юж. Америку. Печатался в журнале «Наши Вести» - цикл статей под общим названием «Перекати-поле», на которые я сразу обратил внимание.

Мне выпал случай переписываться с ним, дружить и встречаться. Обладая хорошим русским языком для эмигранта и литературным талантом, писал свои воспоминания. Еще при жизни Олег Николаевич хотел увидеть их изданными. Не получилось, и он передал все записки мне. Теперь открываю эти воспоминания и фотографии русских эмигрантов-воинов – его друзей, заинтересованному сообществу, считая их посмертной публикацией О.Н.Плескачева. ©         

[Павел Стрелянов /К/]

О.Н.Плескачев, 2007 

 

[Павел Стрелянов /К/]

Кто бы мог предполагать, что после тяжких и роковых лет борьбы 1917 – 1921 годов, у тех, кто давно уж жил на чужбине, снова вспыхнет надежда – вернуться на далекую Родину. За годы прошедшие боевой дух бывших белых бойцов не угас, пламень его был зажжен в душах их сыновей вместе с верой в Бога, любовью к России и ненавистью к коммунизму. Влили в души своих будущих патриотов мысль: РОССИЯ, земля обетованная. Момент пришел, и вместе с сыновьями взялись за меч правды и освобо­ждения русского народа от ига беснующегося упыря, серпа и молота, в борьбе на жизнь или смерть. В течение четырех лет было пролито немало крови; кто лег на поле брани, а кто вновь влачит жизнь на чужбине, вдали от Родины. Эта борьба пусть будет примером того, что в тяжелых условиях жизни дух борьбы не ослабевает и огонь идей не гаснет.

Слава вам, дорогие соратники, вдали от Родины на поле брани павшие.

                                                1941 – 1945

 

Каракас, Венесуэла.

12.9.2012

12.9. 1941

[Павел Стрелянов /К/]

Замело тебя снегом, Россия,
Запуржило седою пургой,
И холодные ветры степные
Панихиды поют над тобой.

 

Ф.И. Чернов, 1918 г.

 

Ты – когда-то мальчик Белого Движенья –

Шел спасать Россию, не жалея сил;

За нее боролся, вынес пораженье,

Но не ты виновен, что не победил.

Расстилалось  море,  и шумели волны,

Гнали пароход, несясь к земле чужой;

Юными бойцами был он переполнен,

Удалял их быстро от страны родной.

 

Т.А. Смирнова-Макшеева

 

Тяжко пришлось воинам Белой Армии после свирепых боев: оставив Крым, с грустью переносили они горечь потери Родины в лагерях Лемноса и Галлиполи. Благодаря рыцарю королю сербскому Александру I и народу болгарскому, русские воины были перевезены из лагерей – одни в Сербию, другие – в Болгарию. Часть из них осела в только что созданной Югославии (в Сербии) и, сохраняя свою военную организацию, начала нести службу охраны границ. Другие же пошли строить дороги. Казаки, под предводительством своих командиров, осели в нескольких городах, сохранив свой быт и военный строй, нанимались на работы группами. Остальные рассыпались по Сербии, работая кто на частных заводах, кто на угольных шахтах. Немногие попали в Сербскую армию как специалисты  по военной отрасли.  Некоторые устроились счетоводами, инженерами, докторами и т.д. И многие поступили чернорабочими. Благо, что сербский язык схож с русским – это облегчало взаимопонимание. Шел конец напряженного 1920 года.

[Павел Стрелянов /К/]

Отец мой, Николай Филиппович Плескачёв, рожденный в Воронеже в 1892 году, во время революции был капитаном Кубанского саперного батальона. Мать моя, Клавдия Михайловна, рожденная в Черном Яре Астраханской губернии, была учительницей.

После ухода Добровольческой армии из России и прибытия на остров Лемнос отец мой заболел тифом и лежал в госпитале. Там за ним ухаживала моя мать, будучи тогда сестрой милосердия.  Вскоре они обвенчались и выехали с частью Кубанского Войска в Югославию.

Я родился 19 сентября 1921 года в Югославии. Третьего октября защитник мой, святой князь Олег Брянский, благословил меня, и я принял его имя. И, по вере нашей русской православной Церкви, в день моего крещения ангел-хранитель встал за моим плечом – охранять меня. Исполнив все положенное – Господу Божье, а кесарю кесарево – я официально стал Олегом Николаевичем Плескачевым. А так запросто я был Олегушкой (кто ж с младенцем будет считаться).

Моим крёстным отцом стал Виктор Матвеевич Павлюк, а крёстной матерью – Анна Фёдоровна, супруга Виктора Матвеевича.

Все дальнейшее вспоминаю по рассказам, ибо я в те времена был очень занят: я рос в и в чужие дела не вмешивался. Ранние годы мои прошли незаметно для меня, пока не начались первые мои отрывочные воспоминания.

[Павел Стрелянов /К/]

По воспоминанию матери, как-то раз я уписался и, сидя на полу в своей собственной лужице, разводил в ней узоры пальчиком, а отец мой, застав меня за этим, поднял меня и заявил подошедшей маме, указывая на мои художества: «Быть ему Айвазовским!»

Еще помню, подарил мне кто-то кусочек шоколада, и я, зажав его в кулачке, бежал по улице к нашей квартирке, чтобы поделиться с мамой растаявшим в руке шоколадом.

Через два года родился брат мой Георгий, и я на правах старшего брата следил за ним, а родители наши за нами.

По рассказам отца и матери, жизнь поначалу была очень тяжёлая. Отец, как рабочий, орудовал лопатой и киркой и добился того, что смог устроиться машинистом паровоза на одном из рудников. Отработав свою «шихту» - восемь рабочих часов – и возвратившись домой, учился заочно на маркшейдера. Он с трудом доставал пособия. И так шло в семье: мы с братом росли, папа работал, а мама была душой семьи и мастерицей на все руки – матерью, хозяйкой нашей крошечной квартиры, поварихой, прачкой, бегала за покупками, пока мы спали, а папа учился. Она, маленькая женщина с неограниченным запасом силы воли, сидела по ночам и шила на заказ рубашки и чинила белье.

Помню, как мама снаряжала папу в дорогу – он ехал держать экзамен, и как радостно встречала его неделю спустя, когда он, вернувшись, обнимал ее, победно размахивая дипломом.

[Павел Стрелянов /К/]

Со временем он улучшил свое положение, знакомясь со страной и людьми, и в то время, когда начались мои детские воспоминания, отец уже работал топографом на одном из угольных рудников. Он делал съемки, как на поверхности земли, так и в шахтах, и наносил свои работы на планы. Слыл он, по отзывам людей, прекрасным чертёжником. Но, конечно, это было усвоено мною с возрастом. Отрывки моих воспоминаний всегда связаны с угольными рудниками, домашней жизнью, с играми и вознёй с братом.

Помню также, как в один солнечный день мама вынесла брата Юрку в большом тазу на солнышко, и я, стоя невдалеке, увидел, как подошедший поросенок, заглянув в таз, начал теребить Юркину ногу. Вбежав в комнату, я крикнул маме: «Свинья кушает Юрку!» Помню, с каким страшным криком мать кинулась на улицу. Юрку спасли пеленки, но на левой ступне сверху остался все-таки маленький шрам.

Уже отчетливо помню, как на руднике Равна Река я лазил на близстоящую черешню, срывал ягоды и бросал их Юрке, поджидающему внизу, а остальные набирал за пазуху и, спустившись со своим сладким грузом, пировал с братом тут же, под деревом.

Была у нас огромная мохнатая белая собака, звали ее Пух. Мы с братом пытались оседлать её, а зимой запрягали в салазки.

         Мама начала со мной заниматься, обучала грамоте, так что ко времени записи в школу я уже и читал, и писал.

[Павел Стрелянов /К/]

Тем временем русская основная школа, созданная в замке Храстовац, около города Марибора, в Словении, оказывала большую помощь русским родителям, обучая их детей с первого до четвертого класса.

По тем тяжелым временам мать моя, чтобы помочь супругу, пройдя частично курсы шитья, начала работать на бельевой фабрике. Уделять время детям было ей  уже не под силу, и, чтобы дать мне науку и воспитание, с согласия отца мама отдала меня в Храстовац. Я был записан во второй класс, так как уже умел читать и писать.

Это было закрытое учебное заведение для мальчиков и девочек. Для нас, мальчиков, оно было чем-то вроде кадетского корпуса, мы носили форму, только без погон и фуражек, выглядели хорошо и опрятно. А девочки – прямо как институтки. Любо-дорого смотреть.

Модно было иметь даму сердца, за которой ухаживали и дарили, отрывая от себя, сла­дости. Моё маленькое, но любвеобильное сердце принадлежало двум таким дамам: Оле Шишовой и Ире Жигиной. Но всё-таки нас, мальчиков, было больше, и девчат не ставили ни в грош.

[Павел Стрелянов /К/]

Директрисой школы была мадам Орлова, гроза и трепет для нас, мальчишек. Все учителя и воспитатели были бывшими офицерами славной Русской армии, про­шедшими огонь и воду Первой мировой и революции. Дух нашей школы (что касается мальчиков) был чисто военным, как в кадетских корпусах. С побудки и до отхода ко сну всё было поставлено на военную ногу. Строй, муштра, воспитание. Меня, мальчишку, это привлекало, нравилось, и я старался отличиться. Военные и кадетские традиции впитывали мы, как губка.

Пошла мода у нас быть казаками, в особенности кубанскими, и помню, как горько плакал я, когда мне сказали, что я не казак. Через год и мой брат был записан туда же.

Благодаря преподавателям у всех у нас осталась любовь к России, стремление быть честным, прямым и ощущать себя военным. Мальчишками были, но впитали это в себя, как с молоком матери. Не уважали слезливых. Чтоб утешить, говорили: «Не плачь, дам калач, не реви, дам три», и часто плачущий переставал плакать и начинал улыбаться. Закалялся. Честное слово почиталось как клятва, давши его, следовало исполнить, несмотря ни на какие препятствия. Оправданий быть не могло. Умри, но исполни. Нужно было знать, когда давать честное слово, впустую им не бросаться.

Почиталась лихость, умение терпеливо сносить боль. Помню, как врач, вырвав мне зуб, подарил два динара на леденцы (какое богатство!) за то, что я, «юнак»,  не застонал и не пикнул.  

 

[Павел Стрелянов /К/]

По традиции было у нас установлено считать, кто первый по силе, кто второй, и поэтому мы часто вызывали друг друга на поединок, чтоб установить точный по­рядок и ступень каждого претендующего. При поединке присутствовали все классы, сомкнувшись в круг, и Боже сохрани, чтобы кто-нибудь из зрителей вмешивался в битву меж двоими.

Первым по силе был Виктор Морозов, а я и Володя Добро­вольский часто дрались за второе место и так не смогли определить, кто из нас сильнее. Покусив­шись один раз на первое место после бурной драки в присутствии наших классов, Виктор меня одолел.

Все мы были «кунаками», помню друзей моих по тем временам: кроме названных и Чаплыгина Игоря, также Давлет-Кильдеева (имени его не помню), зачинщика драк, enfant terrible. Он однажды, найдя мертвую мышь, бросил ее в корзину со свежим хлебом, нарезанным к обеду. Месяца два доедал он потом этот хлеб, оставленный ему в наказание.

 

[Павел Стрелянов /К/]

Среди друзей особо отличался мой соперник по чтению книг, милейший, необидчивый, будущий математик и глотатель книг Жорж  (Георгий) Шимкевич. Мы оба запоем читали все книги приключений, что были в нашей школьной библиотеке: Майн Рид соревновался с Жюль Верном, при чтении Фенимора Купера тревожно билось сердце за участь героя. Но коронным номером была книга Минцлова «Под шум дубов» (историческая) и его же «Гусарский монастырь». Минцлов был нарасхват со всеми его произведениями.

Но это увлечение мое не мешало мне бурно участвовать в драках и проказах, и часто случалось, что учительница русского языка, упрекая меня за мои выходки, говорила с горечью: «Олег, ты смотришь в книгу и видишь фигу!» Что не мешало ей защищать меня перед классным воспитателем.

Также большим моим другом был Борис Молчанов, а отец его, священник о. Владимир Молчанов, был нашим настоятелем и преподавал нам Закон Божий. Оба     потом вступили в Русский Корпус, отец  – как полковой священник, а сын Борис  –  в рядах одного из полков. Туда со временем попал и мой брат Юрка.

Учился я средне, но сносно переходил из класса в класс.  

[Павел Стрелянов /К/]

Помню, как мама наша приезжала к нам на каникулы и, видя наши выступающие ребрышки, раз в день, после обеда, часика в четыре, баловала нас бутербродами или отменными салатами. Один учебный год пропал у меня за тихие успехи и бурное поведение, но, опомнившись, закончил с успехом четвертый класс. И закончив его, я как бы возрос и осознал, что «детские годы, прекрасные дни / Как вешние воды, промчались они…».

Между тем папа получил приглашение на работу на руднике Вршка Чука, недалеко от болгарской границы, в 15 километрах от города Зайчар. Приняв приглашение, отец с мамой решили туда переехать, взяв нас с собой.

Моя мать открыла там модный салон под названием «Шик де Пари» и имела громкий успех. Сербские дамы любили модно одеваться. Русских в Зайчаре было немного, но зато была маленькая, крепко сдружившаяся колония под председательством Виталия Веермана, а его очаровательная супруга Екатерина была большой подругой мамы. Благодаря усилиям отца и матери жизнь наша улучшилась и окончательно установилась. Меня с братом родители забрали из Храстовца к себе. Брата записали в сербскую основную школу (Основная школа – начальная школа в Югославии, 5 классов.), а меня в гимназию.

Семья наша была хлебосольной, и часто у нас бывали гости. В двух часах езды поездом от Зайчара находился знаменитый на всю Европу медный рудник Бор, где работало очень много русских.

[Павел Стрелянов /К/]

Некоторые из них служили и воевали вместе с моим отцом во время революции и гражданской войны. Многие из них часто приезжали к нам по субботам после обеда и оставались допоздна, ночевали в гостиницах, а рано утром уже собирались вместе и дружно проводили время. Особенно помню Михаила Эдуардовича (Лонгиновича? – П.С.-К.) Сакваралидзе (дядю Мишу) и господина Дроздовского, фамилии других не помню.

Вот в эти вечера, когда отец с друзьями начинали вспоминать бои, походы, наступления и отступления, бои под Каховкой, цветные полки марковцев, корниловцев, дроздовцев, я, как зачарованный, сидел в уголку и упивался этими рассказами. А когда меня гнали спать, я, приоткрыв дверь, стоял и слушал о былом. Я страстно желал быть военным и часто воображал себя пулемётчиком или нёсся на вороном коне, рубя презренного врага шашкой.

С годами многое переменилось. Появился нашумевший, увлека­тельный Национальный Трудовой Союз с политической программой, которая будоражила, окрыляла многих своей идеей спасения России, нашей Родины. Наши знакомые с разрешения моих родителей начали приводить к нам молодых людей, которые, проведя юность в Добровольческой Армии, а в эмиграции став инженерами, чиновниками и предпринимателями, вошли в НТС. Звали их в шутку «нацмальчиками». В этих общих беседах-раз­говорах были иные идеи, иные мысли.

Я рос, и желание стать военным не оставляло меня. Отец со снисходительной улыбкой выслушивал мои мечты-желания, а мать была решительно против.

 

[Павел Стрелянов /К/]

Георгий Н. Плескачев, 16 лет – брат Олега Николаевича 

 

[Павел Стрелянов /К/]

Покинув с братом Храстовац, мы очутились в городе Зайчар, где брат поступил в основную сербскую школу, а я в первый класс сербской реальной гимназии. Было нам обоим тяжело, ибо сербского языка мы практически не знали, хотя в Храстовце нам преподавали сербский язык, с которым, к сожалению, мы не считались. Но со временем мы с ним спра­вились. Брат Юрка – блестяще, а я с большими затруднениями, но все же одолел.

Помимо всех предметов, с первого класса гимназии преподавался также французский язык, а начиная с третьего класса, включался также немецкий. По тем временам преподавались также греческий язык и латынь. Слава Богу, что ко времени моего поступления в гимназию греческий язык был упразднен министерством просвещения, но, к сожалению моему, ярмо латыни оставили.

Не могу оставить без внимания нашего учителя французского языка по имени Даро де Марсель. Это был плотный маленький француз, сплошной мускул. Говорили про него, что он был во французской армии и за никому не известные дела был сослан в Иностранный Легион в Африку. Попал во время войны с французскими войсками на Солунский фронт к сербам и отличился в боях своей храбростью. После войны остался в Сербии, подозревали, что имя и фамилия были вымышленными, ибо штрафной срок еще не прошел, и он предпочел остаться в Сербии. Говорили также, что за заслуги в боях назначили его учителем французского языка. 

 

[Павел Стрелянов /К/]

Учил он нас старательно. Чтобы облегчить усвоение французской «мовы», у него имелась трость, метр с большим гаком длиной, и когда ученик путался в глаголах или в составлении букв, произносимых по-иному, то наш Даро брал трость как винтовку со штыком на руку и яростно наступал на побледневшего ученика, рыча: «Sacré nom (de Dieu)!» (Черт возьми!). Но у всех отметки были на «пять с плюсом». Плохих учеников не было. В тяжелых случаях незнания урока стоило только ученику ввиду наступающего в штыки учителя запеть начальные строки «Марсельезы», как учитель приходил в себя и ставил хороший балл. Когда мы видели его опечаленным или не в духе, мы, сговорившись, начинали всем классом петь ему его любимую песенку:

Au clair de la lune, / Mon ami Pierrot, / Prête-moi ta plume / Pour écrire un mot. /
Ma chandelle est morte, / Je n’ai plus de feu. / Ouvre-moi ta porte / Pour l’amour de Dieu.

При свете Луны, / Пьерро, друг мой, / Одолжи мне своё перо, / Чтобы кое-что написать. / Моя свеча погасла, / У меня больше нет огня. / Ради Бога, / Открой мне дверь.

 

Была у нас в гимназии учительница рисования, молоденькая русская барышня Клавдия Прокофьевна Старицкая, только что выдержавшая свой экзамен на диплом учительницы и назначенная к нам в гимназию. Стройная, красивая, с большими глазами и обворожительной улыбкой, она покорила наш буйный, драчливый, крикливый класс. На ее уроках всегда царили мир и тишина, мы провожали любое ее движение влюбленными глазами. Весь класс был в нее влюблен, она это знала, и каждое ее желание было для всех нас законом.

 

[Павел Стрелянов /К/]

Профессор сербского языка, Драгутин Баё (Бая), был прекрасным преподавателем, давшим мне основы сербского языка, но и он не смог выкорчевать из меня русский акцент. Также он преподавал нам историю Рима и Греции. Любил меня за знание истории и снабжал иногда книгами. Конечно, мои знания истории были на уровне ученика 1-го класса гимназии. Латынь я терпеть не мог и учил её слабо. Спасался знаниями латинских названий римского оружия: копий, стрел с луком, мечей и т.д., и когда учитель спрашивал одного из учеников и тот не знал ответа, то учитель обращался ко мне, и я отвечал с успехом.

Получал сносные отметки, пока не засыпался, будучи вызван к доске в присутствии директора гимназии. И история римлян не помогла. Едва к концу года получил тройку, чтоб перейти в следующий класс. Злопамятный был учитель, простить не мог.

По остальным предметам шел со средним успехом и переходил из класса в класс. Но до этого, во время моего поступления в гимназию, я был единственным русским во всей Зайчарской гимназии.

У брата в основной школе было легче, с ним учились двое русских мальчиков, но я был один. В новой школьной среде мне нужно было занять свое место. Я был чужаком среди сербских мальчишек моего возраста.

 

 

[Павел Стрелянов /К/]

Поначалу присматривались, мол, что за чудо, какой там «рус». А потом начались шуточки: «Гледай овамо, овде иде рус купус!» (Смотри, идет русский капуста!)  и, посвистывая, смеялись, на что я мало огрызался. Но затем, видя, что я слабо отвечаю, начали более яро наступать, начинали мне кричать: «Зашто си дошао овамо избеглице, иди кучи!» ( Зачем пришел к нам, беженец, иди домой!) и притом старались сбить с ног в общей куче. Кстати, нужно оговориться, все это происходило, когда после уроков шли домой, в школе меня не трогали, думаю, из-за учителей. Вот тут на удар плечом я отвечал ударом в живот, и начиналась драка. Я не спускал обид, зная, что если я оставлю это без ответа, моя судьба будет плачевна, и дрался я отчаянно.

Если сегодня мне не везло, и я оказывался побит, то на следующий день я отыскивал вчерашнего противника и, не говоря ни слова, бил его в ухо или куда попало. И так до тех пор, пока тот не начинал избегать меня или через друзей искать со мной мира и дружбы. Вскоре все знали, что, несмотря на разбитый нос и синяки, на следующий день я буду мстить. Через пару месяцев меня начали уважать, а через полгода я был среди них «брате рус».

Колония русская в городе Зайчар была маленькая, но очень дружная. Были три семейства, с которыми мои родители дружили и чаще всего их навещали. Виталий Эдмундович Кох с суп­ругой, семейство Мастиковых с сыном Борисом и семейство Данненберг с сыном Владимиром. (Когда пришло время, Виталий Кох, Борис Мастиков и Владимир Данненберг вступили в Русский Корпус).

 

[Павел Стрелянов /К/]

С Борисом я очень дружил, а Володя был на пару лет младше нас. Памятна мне вторая рождественская ночь, когда наши родители навещали другие семейства, Борис да я закатили себе ужин и, как взрослые, первый раз в жизни выпили по паре больших стаканов вина, что нам обоим обошлось дорого. На снегу в саду остались следы, поведавшие родителям о происшедшем. И смех и грех. Ох, как голова болела!!!

Мать Володи Данненберга, милейшая тетя Елена, была большой подругой нашей мамы, и мы с братом ее очень любили.

Среди семейств колонии был также очень старенький генерал, если не ошибаюсь, по фамилии Адамов. Рассказывали, что все, нужное ему в обиходе, будь то ложка, чашка или что-нибудь еще, он крестил, приговаривая (как говорили, гонял чертиков): «Пропадай в ад, стервец». Берегла его престарелая супруга и верный денщик, бывший при нем неотлучно, прошедший с ним Первую мировую, революцию и, как говорится, огонь, воду, медные трубы и чертовы зубы. Конечно, он больше не был денщиком, он был равноправным членом семьи.

Среди друзей, особенно боевых времен революции, выделялся среди всех Василий Феодорович  Григораш. Вечно веселый, беззаботный, блистал юмором и, как говорится, был душой общества. Папа говорил про него, что на поле боя он был бесстрашен, под пулями не кланялся, а солдаты его обожали. Считался прекрасным стрелком, на пари, на расстоянии пяти-шести метров, из «дамского» пистолета калибра 6.35, который он вечно носил с собой, пробивал ручку зубной щетки, выставленную в качестве мишени. 

 

[Павел Стрелянов /К/]

Я сам сему свидетель, ибо это я устанавливал зубную щетку как мишень. Мы с братом обожали его. Баловал он нас часто. По воскресеньям, когда он бывал у нас, уже навеселе, опрокинув с папой «пару стаканов»  вина, подзывал нас и спрашивал, есть ли в кинематографе ковбойский фильм и хотим ли мы его посмотреть. Мы никогда не отказывались. Он говорил: «А ну-ка, спросите разрешения у отца отпустить вас». И две пары глаз впивались в отца в ожидании ответа. Но это было только начало. Получив разрешение отца, Василий Феодорович говорил нам: «Не рвитесь! Давайте будем решать задачу». Иногда он задавал поделить или помножить числа, иногда – писать под диктовку, как сейчас помню:

Однажды медник, таз куя,

Сказал себе, тоскуя:

Задам же детям таску я

И разгоню тоску я.

Проверив вместе с папой результат, он снабжал нас деньгами и мы пулей вылетали из дому.

Иногда отец говорил ему: «Вася, балуешь ты их». На что Василий Феодорович отвечал: «Я им не дарю, они у меня их зарабатывают», намекая на данные нам задачи.

У мамы было много подруг, как среди русских, так и среди сербских семейств, и ее очень часто приглашали на праздники, и она тащила нас с собою. 

 

[Павел Стрелянов /К/]

Тяжелый год, черный год, когда изменник-хорват, коммунист, убил в Марселе во Франции любимого сербского короля Александра I. Плакала вся Сербия. Дни и ночи шли в церквях панихиды с толпами плачущего народа. Тут начала расти невидимая трещина в отношениях сербов и хорватов, которая обернулась таким трагичным и кровавым расколом в 1941 году.

Веками шло это, с того момента, когда хорваты отказались идти вместе с сербами против турок в решающий миг. Бой на Косовском поле поверг сербов на 500 лет под пяту турок, а хорваты плясали под дудку австрийской оккупации пару сотен лет и приняли католическую веру. Измену впитали с молоком матери, а коварство от отца. Знаменательно то, что сербы за 500 лет не потеряли свое национальное достоинство, вечно враждовали против турок (четники) и сохранили веру православную. Крепкий народ.

Изредка приезжал к нам из Белграда любимый всей семьей Виктор Матвеевич Павлюк, соратник отца. Супруга его, Анна Феодоровна, была моей крестной матерью. Я так любил Виктора Матвеевича, что считал его моим крестным отцом, и разубедить меня никто не мог. По-настоящему моим крестным отцом был поручик Кубанского технического батальона Александр Н. Канторский. Судьбу я его не знаю и, будучи малолетним, никогда его не видел. Рассказывали, что когда я еще был младенцем, приехал Виктор Матвеевич к нам и, пожелав меня видеть, поднял меня над собой и воскликнул: «Вот молодец!!!», на что я ему в ответ обильно намочил рубаху на груди. С тех пор у нас была неразрывная любовь друг к другу, навеки! В дальнейшем буду его называть дядей Витей.

 

[Павел Стрелянов /К/]

Так жизнь текла, вырос я, стал крепким, на барышень стал заглядываться, прыщи по мордочке ходили, прическу закатил, и непослушный волос брильянтином душил, и иногда отец, проходя мимо меня, посмеивался: «Откуда это парикмахерской несет? Аж дух захватывает!».

В летний сезон прибыл к нам в Зайчар из Белграда певец со своей супругой, по словам одних знаменитость, а по мнению других пройдоха. В большом ресторане на площади, где по-летнему были поставлены снаружи столы, вечером собралась наша дружная колония послушать его. Как же, прямо событие в нашей провинциальной жизни. Пели они с супругой хорошо, старые романсы и «очи черные» теребили души взрослых, бокалы шприцера (Белое вино с содовой) опустошались дружно, и кое-кто подпевал под сурдинку.

Вдруг ни с того ни с сего певец замолк, а затем начал «Спите, орлы боевые», оборвал, хитро крутясь на сцене, начал «Эх, яблочко, куда ты катишься», и густым контральто, жена его, перебив, начала:

Купите бублички, горячи бублички,

Гоните рублики сюда скорей,

И в ночь ненастную меня несчастную,

Торговку частную, ты пожалей.

И с одного из столов раздался мощно голос: «Замолчи! Нам душу травишь!!», и, словно сговорившись, все встали, расплатились и разошлись.

 

[Павел Стрелянов /К/]

Я кончал 5-й класс гимназии, когда папа получил приглашение от большого предприятия на работу, на прекрасных условиях, в другом городе. Переговорив с мамой, отец дал согласие и уехал туда заранее, а мы остались, пока не закончится наш с братом учебный год.

Тем временем мама потихонечку сокращала прием заказчиц, объявив о закрытии своего салона мод к летнему сезону. И пришел день, когда мы распрощались с друзьями и знакомыми, распрощались с прелестным городком Зайчаром и выехали к отцу. Курьез жизни: не успели мы разместиться и осмотреться на новом месте, как в конце августа – начале сентября заболел отец.

И уходили деньги, копеечки, на врачей и лекарства. Болезнь затянулась, предприятие, дав папе срок на поправку здоровья, через месяц отказало, и началась наша страда. Обезденежели. С трудом сводили концы с концами. Пришлось так туго, что я, видя скорый крах, чтобы поддержать семью, пошел чернорабочим в угольные шахты.

Три месяца я трудился в шахтах, иногда нужда заставляла отбывать две смены для большего заработка, но отец остановил меня: «Перет­рудишься – сорвешь здоровье, береги себя на будущее».  Шахты дали мне колоссальный опыт жизни, физический труд мне не был чужд, и он не срамил меня.

[Павел Стрелянов /К/]

Отвлекусь на пару строк: будучи мальчишкой лет пятнадцати, загорелся желанием купить велосипед, о котором мы с братом всегда мечтали. Просили отца купить, и он, взглянув на меня, серьезно сказал: «На  прихоти  у меня денег нет, хочешь заработать, дам тебе возможность». И, переговорив с мамой, в один прекрасный день, мы оба верхом поднимались круто в горы, на лесорубку, что давала бревна для подпорки галерей в шахте. «Здравствуйте, Николай Филиппович», - поздоровался старый казак Павел Сергеевич, управляющий лесорубкой. Поговорив, отец указал на меня и сказал: «Вот Вам новый рабочий, пусть трудится под Вашим надзором».

 

И старался я, плакал по ночам, стиснув зубы, терпя боль от кровавых мозолей. Но осилил, рубил деревья с левой и правой руки. Пилил с напарником колоссально длинной пилой стволы срубленных деревьев, очистив их предварительно от веток.

Через два месяца, когда я вернулся с работ домой, мать моя сперва не узнала меня, так я раздался в плечах и загорел. И велосипед марки «Puch», неме­цкий, был наш, и мы с братом Юркой гарцевали на нем. На следующий год я снова работал для исполнения моих желаний. С тех пор, благодаря отцу, любая работа не страшила меня. Отец мой далеко смотрел в будущее и как будто предвидел его.

[Павел Стрелянов /К/]

Каким образом узнал дядя Витя о постигших нас жизненных неудачах, не знаю, подозреваю, что мать моя написала ему, но он прибыл и выручил нас из беды. Оставив отца поправляться (уж очень был он слаб еще), он забрал меня с собой, наказав отцу и матери при первых признаках улучшения здоровья расквитаться с делами и ехать к нему в Белград.

Как быстро он записал меня в частную гимназию, где я проходил курс старших классов (6-го, 7-го и 8-го), нашел и снял для меня маленькую комнатку в русской семье и устроил меня в Министерство постройки железных дорог помощником в архив! Быстрота и натиск. Прямо чародей!

Вскоре приехали наши, и отец, будучи устроен в то же министерство, уехал с мамой и братом Юркой на место своей новой службы в город Рашку.

Министерство находилось на улице Палмотичева, дом № 2, на углу с Косовской улицей напротив Народне Скупштине  (Парламента). В конце Косовской улицы напротив Народне Скупштине был огромный собор Святого Марка, а рядом притулилась наша русская церковь Святой Троицы. В ней хранились вывезенные из России знамена полков царской армии, а также знамена таких известных полков, как Корниловский, Марковский, Дроздовский и других полков Белой Армии времен революции. Храм и Музей.

 

[Павел Стрелянов /К/]

В архиве я служил по­мощником бывшего полковника Сергея Ивановича Подольского. Работал я до двух часов дня, как и все (постановление министерства), и потом сразу шёл в школу, где в это время начинались занятия. Фактически в архиве я не работал, а готовил уроки, заданные в школе. Сергей Иванович, милейший человек, был как бы душою всех русских, работавших в министерстве.

В архиве собирались  инженеры, чертёжники, всё бывшие военные. Приходили поделиться новостями, говорили о Гитлере и о том, что творится в Германии. Рассуждали о России, о политике, рассказывали анекдоты. Архив был местом, где люди отдыхали пять-десять минут и снова расходились по канцеляриям, чтобы углубиться в свою работу. Особенно помню прекрасного рассказчика анекдотов, господина Чеснокова (бывшего капитана-артиллериста).

На углу Палмотичевой и Косовской была русская столовка, в которой я обедал. Время шло так: до обеда в министерстве, после обеда в школе (частной гимназии) до семи, а затем, закусив бутербродом, шел к себе домой готовить уроки. В свободные дни ходил в Русскую гимназию и, записавшись в организацию «Сокол», посещал гимнастический зал и упражнялся на снарядах под руководством знаменитого гимнаста Володи Фишера и его помощников. Но успехами на этом поприще я не отличался. Говорили обо мне так: «Сила есть, да сноровки нет. Болтается, как колбаса в витрине». Но я не унывал и продолжал развлекаться, как мог, в свое удовольствие.

 

[Павел Стрелянов /К/]

Играл в отбойку, где особо отличался Николай Щетинин, ростом метр девяносто, был он общий друг и покоритель сердец многих гимназисток.

Костя Дрелинг выжимал пудовые гири, братья Мистуловы, братья Митрохины, братья Назимовы и много других было моими друзьями.

Я узнал о группе, поставленной на военный лад и ведомой полковником Михаилом Тимофеевичем Гордеевым-Зарецким, посвятившим свою жизнь и время обучению молодёжи военному делу. Группа насчитывала около 60 человек (два взвода). Я выразил желание состоять в группе, и был записан.

По воскресным дням на полях, что за Белградом, мы проходили строевую учёбу или развёрнутым строем шли в наступление, ложись и вставай, дальше, вперёд, и атаковали с криком «ура!» назначенный рубеж. Часто ходили на стрельбище, где стреляли из винтовок пехотного образца югославской армии (маузер модели 1922 г.). А в ненастные дни упражнялись в штыковом бою и дрались на эспадронах.

В гимназии были два маленьких зала, один для фехтования на эспадронах и для штыкового боя, а другой зал для бокса, греко-римской борьбы и джиу-джитсу. В фехтовании на эспадронах особенно отличался Георгий (Юрий) Шеффер. Несколько раз я дрался с ним и никак не мог его одо­леть. Увлекался я боксом и лишь изредка дрался на штыках, вот тут нужна была сила и стремительность.

 

[Павел Стрелянов /К/]

Уроки тактики пехоты и артиллерии преподавал нам сам полковник Гордеев-Зарецкий. Увлекал рассказами из истории царской армии о знаменитых битвах, о штурмах крепостей, лихих конных атаках, и из глубины веков проходили перед нами князья и витязи российские в борьбе за родину, веру и быт русский.

Перед внутренним взором нашим в вихре боев проносились дружины и полки российские времен Олега, Рюрика, Дмитрия Донского, Александра Невского. Рушились в огне стены Казани, Сибирь легла, как дар Ермака Тимофеевича, к ногам Иоанна Грозного.

Рухнула слава Карла Шведского под ударом мощной руки Петра Великого. Проплывал перед нами блестящий ряд имен полководцев и героев, окутанный романтикой баталий за Родину и ее величие.

Все это нас увлекало, воспитывало и давало нам, хоть и в романтической окраске, дух и стойкость убеждения послужить своей Родине. Полковник нам часто говорил: «Жизнь, ребята, в пользу Родины никогда не страшитесь отдать Ей. Она заслуживает этого! И близок тот час, когда нам придется на практике применить то, что мы учим здесь!». Слова его, сказанные в 1940 году, оказались вещими.

 

[Павел Стрелянов /К/]

Зал, где мы занимались, был своего рода маленьким военным музеем Русского Дома. Огнестрельного оружия было мало, в основном сабли и шашки, разных образцов, одна трехлинейная винтовка, но зато обильная галерея снимков и рисунков форменной одежды разных полков русской армии. Картины знаменитых художников, изображавшие бои, атаки, баталии разных войн, из которых особенно запомнилось искусство Верещагина.

К сожалению, нас было мало. Не хотела нас понять русская молодежь или считала, по словам иных недоброжелателей, что игра в солдатики к добру не приведет. Была группа юношей, которая присоединялась к нам, но только когда мы занимались спортом, борьбой, боксом, фехтованием, и яро занималась вместе с нами пару часов, но как только начи­нались лекции или строевые занятия, они исчезали. Но, тем не менее, дело, благодаря настойчивости Гордеева-Зарецкого, не умирало, и нам, хоть и скудно, но все же помогали материально разные военные общества.

К чести полковника Гордеева-Зарецкого, из этой плеяды молодых людей вышли блестящие и храбрые офицеры и нижние командные чины. На протяжении войны в строю полка отличились лейтенанты: В. Гранитов, П. Гаттенбергер, А. Пустовойтенко, Н. Назимов, Эль-Мурза Мистулов, Н. Заха­ров, В. Раевский и многие другие. Идее своей не изменили и подавали пример другим.

Много лет прошло с тех пор, но имя полковника Гордеева-Зарецкого, может быть, и забытое многими другими, для членов его группы будет жить как светоч, до конца их дней. «Это мой кадр», - говаривал он часто, глядя на нас с любовью и потирая по привычке кула­ком правой руки ладонь левой. И было бы очень справедливо, если будут историки писать о русской эмиграции в Сербии и об истории Русского Кор­пуса, назвать его имя как патриота и сохранителя духа и традиций быта царской армии в умах и душах русской молодежи.

 

[Павел Стрелянов /К/]

1-й взвод 1-й Юнкерской роты, на правом фланге подпоручик В.Гранитов.